Опираясь на кровать, он встал, дернул упавшее покрывало, несколько раз пихнул его ногой, держась за стойку. Пихнул ногой, будто какого-то врага, которого надо уничтожить. Когда пол достаточно очистился, он снова огладил на себе одежду и стал аккуратно обходить кровать. Зацепился плечом за стойку и снова на кровать свалился. На этот раз он сумел на нее сесть, не оказаться на полу, но и подняться тоже не пытался. Так и сидел, очень прямо, в черном костюме. И глядел в стену перед собой.
– Ты пьян, – сказала я.
Он кивнул, не оборачиваясь:
– Не совсем точно, но как описание сойдет.
Жан-Клод обошел кровать, встал перед ним, вгляделся, и я не видела, встретил Лондон его взгляд или нет.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Жан-Клод.
Кто-то захихикал – высоким, почти истерическим смехом. Я не сразу поняла, что это Лондон. Он свалился на кровать, широко раскинув руки, свесив ноги за край, и так и лежал, черный на светлом, хихикая, потом хихиканье перешло в хохот, и Лондон отдался весь этому хохоту, как раньше ardeur'у. Это был хороший, ясный смех, приятный звук, но никто из нас не присоединился, потому что Лондон не смеется. Это не Темный Рыцарь с его любовью к темноте и нелюбовью ко всему остальному. Этот смеющийся, приятный джентльмен на кровати – это кто-то другой, кого мы никогда раньше не видели.
У него из глаз катились слезы, чуть розоватые, как всегда у вампиров. Он закинул голову назад, чтобы посмотреть на меня.
– Я хотел от тебя скрыть, но все равно не получилось бы.
– Что скрыть? – спросила я почти испуганным голосом.
– Каким наслаждением ощущается ardeur. Белль когда-то сказала, что не знает никого другого, кто так хорошо питал бы ardeur или так быстро к нему пристрастился бы, как я.
Смех исчез из его глаз, оставив опустошенность. От такой радости – к такой заброшенности, и в одно мгновение.
– И сейчас ты опять пристрастился, mon ami? – спросил Жан-Клод.
Он повернулся к Жан-Клоду:
– Точно не знаю, но вероятнее всего – oui, пристрастился.
Сказано было без радости и без горечи. Просто констатация факта.
– Боже мой, Лондон, прости меня, – сказала я.
Дамиан попытался сесть, но нам с Натэниелом пришлось ему помочь, посадив между собой.
– И я тоже сожалею.
Лондон свернулся в клубок, лежа на боку, глядя на нас.
– Нечего жалеть и извиняться, мне так хорошо уже сотни лет не было. – Он закрыл глаза, прерывисто выдохнул. – Я такой теплый, такой… живой.
Я вспомнила: ardeur искал пищу, а Лондон так и засветился на радаре. Силен, очень силен, но не только это.
– Ardeur признал тебя как самую вкусную силу в этой комнате. Это потому, что ты когда-то пристрастился к нему?
– Реквием тоже когда-то к нему пристрастился, – ответил Лондон. – И он тоже казался вкусным?
– Нет, не таким заманчивым, как ты.
– Белль говорила, что моя сила – это питать ardeur. Употребляя современное выражение, быть для него батареей.
– Если ты так хорошо его питаешь, почему Дамиану не лучше? – спросил Натэниел.
– Я не хотел, но, наверное, сам выпил львиную долю энергии. Как если бы годами блуждать в пустыне – и вдруг найти реку, прохладную и глубокую. Я его кожей впитывал, ничего не мог сделать. Оставил большую часть энергии при себе, о чем и сожалею.
– Не сожалеешь, – сказал Натэниел тихо, но уверенно.
Лондон засмеялся, резко, коротко.
– Ты прав, не сожалею. Я знал, что энергии хватит поддержать в Дамиане жизнь, а на остальное мне было плевать. – Он свернулся в клубок, высокий, сильный, и посмотрел на меня так неуверенно, как я у него еще не видела. – Я теперь в твоей власти. Я пытался скрыть, как это много для меня значит, но не могу. И от Белль тоже никогда скрыть не мог. Она меня этим пытала. – Он поднял на меня потерянные глаза: – И ты тоже будешь меня пытать, Анита? Заставишь вымаливать следующую дозу?
Вдруг у меня пульс забился в горле – не от страсти, а от страха. Гордый, пугающий Лондон свернулся на кровати, глядя на меня такими глазами, которые я видала только у Натэниела. Я знала этот взгляд. «Делай со мной что хочешь, только оставь при себе. Я сделаю все, что ты хочешь, только оставь меня при себе».
Вот Ронни всегда умела находить мужчин, чтобы без осложнений потрахаться. А я, получается, просто прибежище для жуть до чего осложненных мужчин. А насчет варианта потрахаться без осложнений – я его не узнаю, даже если мордой в него ткнусь.
В два сорок пять мы сидели в акушерском отделении больницы Сент-Джона. Кто-нибудь мог бы назвать его «родильное отделение», но лучше не при мне, если этот кто-нибудь хочет жить. Сказать, что мне не было приятно там находиться – это было бы невероятной силы преуменьшение.
Доктор Норт глянул на ввалившуюся со мной толпу и организовал для осмотра отдельный кабинет. А может, достаточно хорошо меня знал, чтобы организовать заранее. В кабинете были розовые обои с цветочками, мебель, старающаяся казаться домашней или хотя бы притворяющаяся, что стоит в какой-нибудь милой гостинице. Вся мебель, кроме кровати. Она была тоже очень симпатичная, но все равно с перилами и подносом на колесиках в ногах. Больничная кровать, какое ни приделывай ей окружение.
Я не лежала на этой кровати. Я расхаживала по комнате, потому что мы ждали результата анализов крови. Через несколько минут мы узнаем, насколько плохи вести.
Мика сидел в углу в кресле, чтобы не попадаться мне на дороге. Умный мужик. С нами было еще двое львов-оборотней, один спокойно стоял у стены, другой занял единственное оставшееся кресло и сидел в нем, читая. Джозеф привел мне на выбор шесть львов. Ему серьезно не нравился Хэвен, лев Огги, и он надеялся, что я выберу кого-нибудь менее доминантного. Меня устраивало. Но как выбирать среди относительно незнакомых? Как выбрать тех, кто уж по крайней мере позволит тебе заставить их перекинуться, и грубо? Как знать, что выбранный не станет сопротивляться?